Оккупация в воспоминаниях Ирмы Лусс

Великая Отечественная война не забывается. Мы обращаемся к событиям тех лет постоянно, каждый год празднуем годовщину Победы. В этом году мы делаем это с особенным чувством – дата юбилейная. Прошло 75 лет со дня Великой Победы. Хранят память о войне и архивные документы. Среди архивных материалов особое место занимают воспоминания. Это - не официальные источники, они содержат личное отношение автора к военным событиям.

В Государственном архиве новейшей истории Смоленской области хранятся воспоминания тех, кто жил на оккупированной фашистами территории области с 1941 года по 1943 год. Таких документов немного. Долгие годы нас больше интересовали боевые действия, история партизанских отрядов, деятельность подпольных организаций. Но прошло время, стала необходимой и важной информация о жизни людей, которые не сражались, а остались в своих домах и в полную меру испытали на себе, что такое немецкий оккупационный режим. Именно воспоминания дают возможность понять, почувствовать ту атмосферу, в которой жили наши земляки в оккупации.

Один из документов - воспоминания Ирмы Романовны Лусс. Эта женщина и её дети много пережили в войну. Обо всех переживаниях, о горестях и лишениях военной жизни написано быстрым и четким почерком в четырех общих тетрадях. Подобное описание событий, рассуждения, воспоминания автора сейчас воспринимаются как важная и особенная страница истории, в которой звучит личное отношение к событиям войны.

Довоенная жизнь этой женщины была обычной: вместе с мужем работала учителем в Дорогобужском районе. В оккупации она оказалась с тремя детьми, из которых двое были совсем маленькие, а один, старший сын Леонид, подросток. Была с ней и больная мать. Через год после оккупации Ирма Романовна переехала с детьми и матерью в Сафоновский район в деревню Костёнки, где жила сестра её мужа. Костёнки были большим населенным пунктом со школой и сельсоветом.

Мы предлагаем вашему вниманию отрывки из воспоминаний Ирмы Романовны, так звали её коллеги-учителя и ученики: «Сотни глаз в деревне настороженно следили за немцами, и, шепотком передавая друг другу, быстро определяли степень опасности каждого. Среди них были разные. Одни просто поражали своей тупостью. Они грабили население, унижали и все-таки были уверены, что русские в восторге от немецкого режима. Другие - равнодушные, сытые и самодовольные, не утруждали себя тем, чтобы замечать, что с ними живут русские женщины и старики. Самая людная деревня казалась им, видимо, пустой, если в ней не было немцев. Опасность состояла в том, что они в любую минуту могли войти к вам, взять у вас, что понадобиться и уйти, не говоря ни слова.

Бывали случаи, когда у женщин на дороге на ходу обрезали до талии полы сборчатой русской шубы, чтобы взять овчину или снимали с ног валенки, оставляя на снегу босиком»[1].

Однажды произошло такое: «Когда мои дети и я были в хате, младшие сидели на лавке, а старший Леонид стоял посередине хаты, чем-то занимал их. Вдруг открылась входная дверь - вошел немецкий солдат. Огляделся: голые стены да дети, взять нечего. Мы глядели на него молча. Дети испуганно вытаращили глазенки. Что он будет делать? С нами ведь все можно: вырвать из рук кусок хлеба, взять, что понравиться и потащить за собой. Этот ограничился тем, что подошел к Леониду и молниеносным движением ножа обрезал все пуговицы, положил их в карман и вышел. Леонид подхватил руками штанишки и держит, маленькие притихли на лавке, а я от неожиданности не знаю, что сказать. Пуговок новых взять негде. Сын выстругал деревянные палочки с зазубринками, чтобы нитки не соскальзывали, и мы приладили их к одежде». Это был случай без особых затей, по сути совсем безобидный. Все остались живы. Но бывало и другое, злодеяния оккупантов поражали своей жестокостью, а жертвами становились ни в чем не повинные мирные жители. Фашисты били, пытали, вешали, расстреливали. Рассказы об издевательствах и расправах передавались друг другу негромко, но знали о них в каждом деревенском доме[2].

После поражения под Москвой, вспоминает автор, поведение оккупантов изменилось. Местные жители ничего не знали о происходящем, но заметили, что немецкие части движутся не к Москве, а от Москвы, что в разговорах солдат уже не слышно: «Капут - Москва!». «Как-то днем свернули с трассы и нахлынули в деревню на отдых немцы. Даже наша избенка оказалась занятой. Постепенно они убрались все же в другое место. Остался у нас только один, пожилой, сухощавый немец. Он возился со своими баночками и сумочками, и вид у него был усталый и грустный. Потом он взглянул на нас и вытащил аккордеон. Полилась очень грустная мелодия. Немец негромко напевал песенку. Я перевела слова детям. Солдат закивал головой, вытащил фотокарточки. С горем пополам мы разобрали, что у него сын во Франции, дочь в американском концлагере, а сам он здесь, но зачем - он не знает. Кажется, что в этот момент мы грустили с немцем заодно: он о своей разбитой семье, мы - о своих. Грустили под звуки аккордеона. Но затопали тяжелые сапоги в сенях, аккордеон нырнул в футляр, и немец исчез, влекомый своей судьбой в неизвестное будущее»[3].

Пережила семья Ирмы Лусс и изгнание. Жители деревни были угнаны по приказу немецких властей. «К нам в хату зашли трое и огласили приказ коменданта. Металлический голос, бесстрастные лица: «Завтра утром к 9 часам, выстроиться за деревней!». С этими словами они прошли из дома в дом по всей деревне. Приказ не был неожиданностью, но поразил всех, как удар грома. Последнюю ночь дети спали на своих постелях, с подушкой под головой, в тепле. Завтра - мороз, снег, дорога в неизвестное».

Ночью проходили печальные сборы, никто не сомкнул глаз, связывали узлы. Сын Леонид занялся осмотром стареньких салазок: на них можно положить подушку, а на подушку спинами друг к другу привязать детей. Но произошло все по-другому: соседи дали лошадь, справного рыжего коня. Быстро запрягли лошадь в сани, посадили детей, бросили им в ноги старую шубу, ещё что-то из вещей. Положили связанную за ноги козу. Подводы по очереди выезжали на дорогу. Отчаянно и дружно голосили женщины, кричали и плакали дети. Так уходили люди из деревни Костёнки.

В дороге удалось бежать, ночью, до рассвета тихо выехали из деревни, где остановились на ночлег. Трудностей перенесли много: пришлось ночевать в санях на морозе, бояться встречи с немцами. После того, как попытки остановиться на ночлег в деревенских домах оказались безуспешными, стали жить в огромном сарае. Все вместе, с детьми, лошадьми и домашним скарбом[4].

Здесь жили до весны, и вот снова фашисты погнали мирных жителей в колонне под конвоем. С трудом тащили пожитки, а потом стали бросать их на обочину. Соседи бросили мешок с мукой, который везли на тачке. На ночь колонну загнали за колючую проволоку. Над головой - открытое небо. Женщин и детей поместили в сарай. Утром из сарая спешили на свежий воздух. К счастью, детей и узлы везли опять на подводе. Это было в районе Ярцева. Начали свирепствовать болезни, люди выбивались из сил. У ворот проволочного заграждения утром появлялись немецкие полевые кухни - кормили гречневой мякиной, сваренной несколько дней тому назад. Есть было совершенно невозможно. Главная наша забота - раздобыть воды и найти еду. По утрам выдавали хлеб. Это были кирпичи серого цвета, страшно твердые. Разорвав бумагу, в которую они были запечатаны, можно было обнаружить на хлебе выпуклые цифры, например, «1939». Этот хлеб, вспоминает Ирма Романовна, берегли для детей. Иногда женщин выпускали за проволоку, тогда удавалось принести воды и сорвать какую-либо траву.

А потом всех погрузили в товарный вагон и повезли. Оказались в Литве, в большой деревне Осова, где жили до конца войны. Освобождение пришло неожиданно. Ждали долго, а потом - сразу бегство оккупантов. И дорога домой в освобожденный Смоленск, а затем - в Сафоново: «В Сафоново прибыли на рассвете. Жизнь на станции только просыпалась. Первый день начался горьким разочарованием: у нас исчез самый драгоценный из узлов, скрывавший в недрах своих единственный чугун, в котором варили пищу. Его похитили в те короткие минуты, когда я спала, уснув перед самым Сафоново»[5].

В Сафоновском отделе народного образования, где встретили её тепло и радушно, Ирма Романовна узнала о гибели мужа[6]. Она пишет, что ей принесли фотографию из личного дела. Это все, что осталось. Здесь же сказали, что Костёнки сожжены фашистами. Нужно было начинать новую жизнь[7].

И опять строки воспоминаний: «Скот угнан или истреблен оккупантами. Корова у деревенских жителей редкость, поросенок - предел мечтаний. Даже кошек и собак нигде осталось. Чтобы приобрести козу, ходили пешком в невообразимую даль, например, в Холм-Жирковский район. Таков был Сафоновский район, когда мы вернулись».

Здоровье автора воспоминаний после всех военных испытаний надломилось, пришлось долго лечится. Ирма Лусс с детьми уехала в Куйбышев, ныне - Самара. Там жили родные мужа, они помогли вылечиться и поднять детей. Воспоминания написаны позже, в 1960 году, в них о войне рассказала женщина, пережившая все тяготы оккупации и сохранившая жизнь детей в таких нечеловеческих условиях.

У каждого была своя война, свои воспоминания. Ирма Романовна Лусс оставила нам рассказ о том, какой она увидела и запомнила войну в далекие годы оккупации Смоленской земли.

Примечания